Милана Гиличенски. Из цикла «Чердаки старого Тбилиси»
В старом Тбилиси, на одной из многочиленных его извилистых улочек стоит дом номер 3/7. Когда-то он был очень красив, этот дом: входная дверь украшена фигурным литъем, навесные карнизы изящно инкрустированы, в подъезде стены и потолок разрисованы профилями томных красавиц. Так было, но вот уже много лет дом некому ремонтировать: вместе со своими жителями старится он и ветшает.
В доме 3/7 живёт писатель, почтенный пожилой человек. Каждое утро, перед тем, как приступить к завтраку, состоящему из чашки кофе с горсткой таблеток, он открывает окно и глядит во двор: там в пыли возятся кошки, а с фигового дерева слетает сухой лист. На балконах напротив встречают утро соседки — писатель прислушивается к их громкой гортанной перекличке, темы бесед не отличаются разнообразием.
Он знает, что после кофе обязательно сядет за стол и попытается писать, но как и вчера, как и неделю, и месяц назад, не напишет ни строчки, ничего путного не придёт на ум.
Перед обедом он бросит все эти сизифовы попытки и примется варить гречневую кашу. Пока она будет пыхтеть в видавшем виды казанке, писатель поднимется на чердак, с некоторых пор он бывает там каждый день. Наверху, в паутине и вековой пыли, среди обломков старой мебели, забытых игрушек, стопок давно нечитанных книг, обрели вечный покой вещи, сохранившиеся ещё от его бабушки с дедом. Перебирая их, он надеется, что вспомнит хоть какую-нибудь историю. Вот два старых коврика с изображением болнисских крестов в круглой рамке — их плела ещё бабушка… Вот разных размеров квеври: в этих амфорах его предки хранили вино. Вот два коротконогих табла: сидя за ними они дегустировали молодой продукт. Писатель бережно открывает проеденный шашелем деревянный ларь кидобани и вытаскивает оттуда настоящую пастушью свирель — когда-то на ней восхитительно играл его дед. В бытность студентом он тоже умел играть одну-две урмули. Тайком от родителей таскал семейный раритет на занятия и там перед приятелями и подругами с гордостью проигрывал весь свой небольшой репертуар. Почему бы не попробовать сейчас, он пробует, ещё и ещё раз — свирель издаёт весьма странный звук — нечто среднее между стоном и писком. В раздумии смотрит писатель на дедов инструмент, кладёт его в карман, потом вытаскивает и прячет обратно на дно ларя.
Сыро на чердаке, пахнет плесенью, в углы, где сложены сокровища, почти не проникает свет; чтобы достать или разглядеть что-либо, приходится нагибаться или садиться
на корточки. Так ему долго не просидеть. Ощущая очередной прострел в пояснице и тяжесть в коленках, пожилой человек не без труда выпрямляется: пора спускаться, а то каша
пригорит…
Ночами в старом Тбилисси луна висит так низко над крышами, что кажется, будто она спустилась к тебе сообщить что-то важное. Когда жители улочек удаляются на покой и в окнах гаснет свет, на чердаках просыпаются духи. Один за другим вылетают они из своих пыльных углов, собираются в сонмища и слетаются в общий «кружок» на совместную трапезу.
На трапезе духов не едят и не пьют, тут ведут беседы — и всё больше о своём, о «духовном». Мудрствуют, спорят о счастье и любви, вспоминают былое. Кому хоть раз удалось присутствовать на этом празднике смыслов, выводов и воспоминаний, никогда его не забудет. Особенно «духовно» протекают застолья на чердаке дома 3/7. Говорят, вроде тут, среди прочих, живёт дух пророка… Уважая авторитет старца, обитатели чердака 3/7 беседуют лишь о возвышенном.
До поры до времени проходило тут всё весьма пристойно, это Сонмище даже ставили другим в пример. Но как-то ночью на чердак 3/7 прилетели две летучие мыши, Чуче и Ло. Непрошеные гостьи без лишних церемоний устроились на затянутой паутиной оконной решётке и приготовились слушать.
Кто они, как прознали о трапезе, зачем явились? Духи не могли ответить на эти вопросы. В Сонмище были высказаны разные мнения: секретная служба, вегетарианская разведка, экослежка, но может быть, просто мелкое мошенничество?
Всё бы ничего, но если духи во время затрапезных диспутов чуточку повышали тон, рукокрылые твари срывались со своих мест и принимались носиться из угла в угол как сумасшедшие, сбивая все препятствия на своём пути. Собратьям приходилось шептаться, чтобы не раздражать эхочувствительные создания, но это не всегда получалось. Зная темперамент и азарт грузинских духов, легко догадаешься, как трудно им дискутировать, не повышая голос!
На рассвете Чуче и Ло улетали, оставляя за собой хаос и сумятицу. Духи вынуждены были наводить порядок и Пророк, держащий в своих руках бразды правления в Сонмище, строго следил за этим. Писатель не должен ничего заподозрить! У бедняги и так кризис творчества. Зачем пугать старика, ведь со страхом у людей возникают болезни!
Духи не любят иметь дело с материальным миром. Передвигать с места на место плетёные корзины со старьем, керамические сосуды, обломки утвари, складывать в стопки книги — все эти процессы несказанно утомляют возвышенные создания. Чтобы всё было по-честному, сделали график дежурств. Но всё же, как говорится, и в своей семье не без урода. Нашёлся в компании 3/7 удалец, не пожелавший наводить порядок в день своего дежурства.
«Духам — духовное», — твердил он.
В первой жизни этот тип был революционером, во второй — устроителем банкетов.
«О какой духовности речь, — возражали собратья, — если после тебя остаётся хаос?». Но нашему сорвиголове было всё равно, что после него остаётся.
Такая возмутительная позиция подняла бурю негодования в Сонмище. Непростительное равнодушие, резюмировали собратья.
«А вообще, что остаётся после нас?», — задал вопрос Некто любознательный. «Остаётся ли что-то? Как узнать?», — подхватили другие. Слово за слово, спор перерос в затяжные дебаты. Духи так отчаянно отстаивали свои позиции, что перестали замечать метания и стенания Чуче и Ло. Только Пророк не вмешивался в шумную перепалку — участия в дискуссиях старик давно уже избегал: утомляло. А в ту ночь у него ещё шумело в ушах и подагра давала о себе знать.
Тем временем духи продолжали отчаянно спорить. Одни утверждали, что человек, завершив своё земное существование, исчезает навечно. Сам уйдёт и за собой ничего не оставит.
Иные возражали, пытаясь доказать, что ушедшие живы, покуда живы их дела.
Спорили до хрипоты, но никак не могли прийти к соглашению.
«Потомки, — настаивал Дух-Скептик, — уже через несколько лет забудут нас. Имена и дела людские канут в лету намного быстрее, чем хотелось бы».
В первой жизни этот сомневающийся субъект был нотариусом, во второй — пиротехником.
«Ну нет, — возражал Дух-Материалист, — содеянное материально, оно не исчезает просто так с лица земли, оно переходит в другое качество!». В первой жизни он пас овец неподалёку от Анаури, во второй, получив неплохое образование, стал материалистом.
Идеалисты, а их было несколько, не выявили единства в своём лагере: один из них, бывший в первой жизни церковным сторожем, а во второй — изготовителем искусственных кос, ресниц и бород, уверял, что жить надо идеями и мыслями о будущем.
Другой, тот самый удалец — устроитель банкетов настаивал, что смысл существования — претворение идеи не в будущем, а сейчас, немедленно. «Иначе ни к чёрту она не годится, ваша идея; в будущем и проверить некому!».
Этот последний тип вообще не подходил к возвышенной компании 3/7, он не попал бы сюда, если бы не вмешательство материалиста, с которым дружили они ещё со школьной скамьи. У того в Сонмище была безупречная репутация, понадобилось лишь несколько слов в защиту — и дверца чердака 3/7 распахнулась для приятеля.
Упоминание чёрта вывело старца из состояния отрешенной дрёмы: в своём коллективе он не желал слышать и намёка на нечистую силу. С неудовольствием констатировал он это нарушение, но если полемика приняла столь неприятный оборот, ему следовало реагировать.
«Зачем спорите, геноцвале? — вмешался Пророк, — слетайте в город и посмотрите сами, каково там после вас. Плоти вы лишены, но зрение и разум при вас. Лети вперёд ты, Тамаз!».
Тамаз в первой жизни слыл мастером кабахи. Жил он тогда в высокогорном ауле, был сыном кузнеца. Славный джигит, он лучше всех умел на скачущем коне стрелять из лука по высокой цели. Благодаря меткому глазу и незаурядному таланту наездника, имя его от Гори до Кутаиси было у всех на слуху.
Любовь к лошадям пронёс он с первого земного воплощения во второе и в следующей жизни прославился как коневод.
Во второй жизни родился и жил Тамаз неподалёку от Сигнахи, где у отца его был большой конезавод. В тех краях выращивали знаменитых тушинских лошадей — низкорослых, но крепких и выносливых, таких, которые могли нести всадников по крутым и ухабистым горным тропинкам. Хороша была их местная порода, только низковата.
Вместе с отцом взялись они скрещивать крупную кабардинскую лошадь с тушинской… Эксперимент удался, и имена обоих коневодов прославились на всю страну. Даже сегодня, в наш век — почти лишенный воображения и фантазии, можно представить себе, что значили для горной местности в ту далёкую безавтомобильную эру выносливые крупные лошади. Тогда, столетие назад, Тамаз был почти богом для своих земляков.
На рассвете он вылетел с чердака дома 3/7, поздно вечером того же дня, в настроении задумчиво-грустном, вернулся назад.
«Что скажешь, ловкий и находчивый сын гор? — обратился к нему Пророк. — Нашёл ты среди живых следы своих доблестных деяний?».
«То-то и оно, что нет, Батоно, — отвечал расстроенный Тамаз, — сыны сынов наших всех коней припрятали в металлические коробки моторов, теперь они кругом только на автомобилях ездят, о наследии джигитов и думать забыли…».
Повздыхали духи, посочувствовали брату — делать нечего, времена не выбирают.
«Сын мой, Або, — обратился Пророк к другому духу, — плоды твоих трудов должны были пережить столетия. Слетай-ка ты к людям!».
Про Або говорили в первой жизни: «Он родился с виноградной лозой в руке». В Кахетии слова эти обращали к тем, чьи вина удавались особенно хорошо. Або слыл талантливым виноделом, но к старости понял, что продукт его просачивается сквозь пальцы, равно как вода, а вслед, кроме грустного похмелья, ничего не остаётся.
Во второй жизни Або решил строить. Строил жильё для простых людей, удобное и добротное. Каждый дом украшал элементам художественной ковки или резьбы по дереву. Это были коньки крыш, балюстрады, козырьки, решётки: небольшая деталь — и жилище сразу преображалось, приобретало характер и стиль.
Много лет назад в городе можно было увидеть немало его строений.
На рассвете следующего дня дух Або взвился над чердаком дома 3/7 и легким облачком полетел над городом: так легко парят только духи с чистой совестью.«Что скажешь, Сын мой — искусник и созидатель?» — спросил старец, когда поздним вечером Або вернулся в Сонмище. Как и брат его Тамаз, был он грустен и задумчив.
«Ничего хорошего, Батоно, — отвечал Або, — многое из того, что я строил, исчезло с лика города, а то, что осталось, приходит в негодность. Покосились лестницы, провалились крыши, съехали набекрень фасады. Пока я летел, понял: на века можно строить храмы, дворцы или крепости, их люди научились беречь. Почему? Ты знаешь это лучше меня, почтенный Старец. Все остальные строения раньше или позже превратятся в тлен. Отслужившее не берегут — по возможности, стремятся уничтожить, а новое возводят на грудах камней.
«Да-да, — дружно вторило ему Сонмище, — таковы сыны наших сынов!».
В чём Сонмище было всегда единодушно, так это в критике «сынов сынов наших»…
«Ну что ж, тогда лети ты, Лаша», — обратился пророк к самому молодому духу.
На трапезах Лаша сидел чуть в стороне от братьев, часто думал о своём или глядел через запыленное чердачное оконце на звёзды.
«О чём вы, Отец? — переспросил он. — Неужели всерьез? Вы ведь знаете: в первой жизни я был всего лишь мудрецом, но от моих умных мыслей люди не стали счастливее, потому во второй жизни стал бродячим актером. Возил за собой шатер и выступал на площадях городов, то тут то там. Свой шатер и ворох пестрого тряпья, в которое облачался, выходя на сцену, я сжег ещё при жизни. После меня там ничего не осталось, даже искать нечего…».
— Велю тебе, лети! — приказал Пророк.
На рассвете следующего дня вылетел с чердака и Лаша. Заполночь вернулся он в Сонмище, возбуждённый и счастливый.
«Братья, братья и вы, Батоно, слушайте, что видел я в городе: вылетаю с чердака, мне тут же навстречу едет юноша на велосипеде. Едет и что-то про себя напевает. Прислушиваюсь, это „Эрисиони шатилис асуло“ — „Девушка из Шатили“. Помните? А я, знаете, с песней этой не раз выступал, публика любила её. Бывало затянешь: „Украду тебя на лошади, которая летит над острыми скалами словно горный орёл…“, а народ вторит тебе: „.если будет холодно от горного ветра, накрою тебя буркой, которую отниму у пастуха…“. Начинаем хором петь, женщины прищелкивают пальцами, мужчины пританцовывают на месте, так и норовят пуститься в пляс! Ну вот, полетел я за своим велосипедистом, а он прямо к Майдану едет, к реке, и поёт себе в удовольствие. Навстречу ему полицейский — слышит песню и подпевает; парень дальше едет, по дороге будочка, там пожилой мужчина гранатами торгует, услышал песню — подпевает; дальше — к баням едет, там нищий, в две погибели согнутый, милостыню просит: услышал песню — как ни в чем не бывало распрямил спину и тоже давай подпевать!».
«И мы помним эту песню!», — закричали со всех углов духи. Напевая, они один за другим покидали свои засиженные места и поднимались к потолку, на трапезу. «Девушка из Шатили со стройной фигурой, выберу тебя из толпы, даже если будут видны только твои глаза…».
В тот вечер как никогда долго веселились духи, без страха распевали они старые песни во всю свою духовную глотку. Посреди шумной трапезы один из них воскликнул:
— Кацо, глядите, мыши улетели, а ведь до рассвета ещё далеко! — в первой жизни этот внимательный дух был участковым милиционером.
— Теперь они никогда не вернутся! — торжествующе крикнул другой. Он хорошо знал птиц: во второй жизни был орнитологом-любителем, — летучие мыши не возвращаются туда, откуда их прогнали!
— Это значит, отныне никаких дежурств! — хором возликовали Собратья.
Пророк хранил молчание, глядя на разгулявшееся Сонмище. «Глупые они у меня, — думал про себя старец, — большинство прожило уже несколько жизней, но так и не поняло, что на смену одним тварям раньше или позже другие придут. И ждать себя не заставят, и похлеще первых напакостничают. Впрочем, пусть радуются, когда ещё, как не в такую минуту?». Подумав так, старец прикрыл глаза и задремал. Подагра, вроде, успокоилась.
Первое, что увидел Писатель, открыв глаза в то утро, был кусочек розового неба в окне.
«Волшебное утро» — думал он, опуская ноги с кровати и влезая в поношенные войлочные тапочки. Впервые за много месяцев был он бодр и хорошо настроен — «Сегодня наверняка что-нибудь удастся».
Когда после кофе он сел за стол и ни одна дельная мысль, как это и бывало, не пришла ему в голову, он не стал огорчаться. Закрыл блокнот, положил рядом ручку, встал и задвинул стул. В буфете, он знал, была у него бутылка самого лучшего Кахетинского.
Писатель поднял телефонную трубку и набрал давно знакомый номер. По другую сторону провода долго никто не отвечал. Он было заволновался, но в конце концов бодрый мужской голос ответил.
— Шалва, геноцвале, а я уже забеспокоился, всё ли у тебя в порядке?
— Ну что ты, я здоров, как молодой джейран.
— Видел, какое сегодня было утро?
— Небо как щёчка моей возлюбленной, лет пятьдесят тому…
— Вот именно. Не хочешь ли, в связи с этим, совершить прогулку? А после приглашаю тебя на Кахетинское. Лучшего ты сегодня не найдешь. По дороге мы зайдем на рынок, купим самого желтого сулугуни, и красных помидор, и свежей кинзы, и молодого лука. Возле рынка, за углом, купим у Нино горячего лаваша и устроим дома праздник. Что скажешь?
— Скажу, что ты волшебник.
— Тогда через час у бань?
— Через час.
Весело насвистывая давно забытый мотивчик, Писатель прибрал в комнате, накрыл стол на двоих. Потом надел куртку, обул самые удобные разношенные башмаки. Напевая, спустился он по шаткой деревянной лесенке.
«Девушка из Шатили со стройной фигурой, выберу тебя из толпы, даже если будут видны только твои глаза…». Старая, давно забытая песенка не выходила сегодня у него из головы. С чего бы это?
